Она с удовольствием выполняла все предписания врача: пила витамины, гуляла, не занималась сексом, когда было нельзя, и занималась, когда разрешали.
Беременность была легкой. Родившие раньше подруги завидовали: «А у меня такой токсикоз был! А ты видела мои отечные ноги? А тебе повезло, даже работать не надо, муж всем обеспечивает».

Последний месяц был самым сложным. Она устала ходить с большим животом, устала от невозможности выполнять какие-то элементарные действия, завязать шнурки - и то было тяжело. Она упорно подгоняла время, чтобы этот месяц пролетел быстрее.

Родила легко. Ей показали ребенка, приложили к груди. Потом стали зашивать.
Ребенка приносили в палату только на кормление. Чувствовала она себя неплохо, только все время думала о шоколаде. Врачи запрещали.
- Вы что, мамочка, аллергия у ребенка может быть. Вы же этого не хотите?
Она не хотела. Она смотрела на маленькое чудо. И радовалась. Когда он начинал хныкать, старательно носила его на руках, укачивала, и он, смешно посапывая, засыпал. Его уносили до следующего раза.

Выписали ее быстро. Осложнений не было, ребенок был здоровым. Дома все оказалось сложнее. Приходилось самой стирать пеленки, готовить, убираться, гладить и, главное, успокаивать постоянно хнычущего малыша. Через несколько дней она могла бы заснуть даже стоя. Усталость вперемешку с постоянным желанием выспаться держали ее в каком-то сумеречном состоянии. Она делала все автоматически. Стала нарастать раздражительность и злость. На ребенка, который постоянно плакал, на мужа, который работал и почти не помогал. И даже спать перебрался в другую комнату.

Проснувшись в очередной раз от просящего, нет, требовательного, крика ребенка, она какое-то время лежала, глядя на потолок и рассматривая на нем трещинки. Внутри что-то тоже треснуло, и стало подниматься нечто темное, гнетущее, мерзкое, не имеющее право на существование, как любые другие чувства. Она четко представила, как подходит к кроватке, берет подушку, прикладывает ее к головке, даже не головке, а ко всему сразу: верхней части туловища с тонюсенькой шейкой, хрупкими плечиками, к дохлой грудке, орущей мордашке, и плавно нажимает. И он ЗАМОЛКАЕТ. А она наконец-то выспится. Сумасшедшая улыбка появилась у нее на лице.
Она аккуратно сползла с кровати, стянула подушку. «Козел», - подумала она мельком о муже, - «сам высыпается сволочь, а я…».

Подошла к колыбели и взглянула в покрасневшее от напряжения, орущее сморщенное личико без бровей, в глаза, еще не умеющие плакать и видящие мир перевернутым и черно-белым. Даже сильно примериваться не надо. Он такой мелкий. Она наклонилась и положила сверху подушку. Тельце стало изгибаться, но крики прекратились. Почти. Только что-то похожее на шипение стало пробиваться сквозь наволочку. Но может быть ей просто показалось. Она давила все сильнее, ручек почти не было видно, а ножки, распеленав пеленку в борьбе с неизвестным, дергались. Она спокойно смотрела как эти ножки, и то немногое, что выглядывало из-под подушки, трепыхалось, и вдруг застыло на матрасе.
И тут с ней что-то произошло. Как будто комок нервов и чего-то еще, черный сгусток, все это время стоявший в солнечном сплетении, упал. Ухнул куда-то в ноги, и она, опешив и задыхаясь, увидела все со стороны. Отбросила подушку, схватила сына на руки и заглянула в личико. Он молча повис на руках. Она попыталась уловить его сердцебиение и заорала:
-ДЫШИ!!!!!!!!

Тряся его, она вглядывалась в прикрытые глазки... И он задышал.
Прилив нежности, нечеловеческого счастья смешался с огромным, каменным чувством вины. Она заплакала, заревела, закричала. Испугалась, что уронит его, руки дрожали. Села на кровать и приложила его к груди. И он благодарственно зачмокал. Не вспоминая? Она надеялась, что да. Что он не будет помнить этого мгновения, этого чудовищного дня, одного из первых в его жизни. Эту непростительную слабость с ее стороны.

- Прости, прости, прости. - Она молила кого? Ребенка, себя, Бога? Она глотала слезы, сдерживала рыдания, чтобы не мешать сыну, чтобы не разбудить мужа. Переложив его, заснувшего, в кроватку, она долго сидела на полу, а из глаз капала соленая вода. Рыданий уже не было, чувств тоже. Просто слезы. Очищения, наверно.

Утром она как обычно встала к сыну, прижала его к себе, перепеленала, поцеловала. И загнала воспоминания об этой ночи так далеко, как могла. В те закоулки души, которые никогда не хочется ворошить, но которые не могут быть забыты. И обжигают нас стыдом. Нечасто, но страшно.
Она пообещала себе сделать так, чтобы он не знал этого, не помнил. Она решила удалить из его подсознания эту ночь. «И никогда, слышишь, ТЫ! - она крикнула сама себе, - НИКОГДА не повторится такое. Ты отдашь себя всю. Ты растворишься в этом ребенке!»

Он вырос, у него прекрасная семья, красавица жена, двое детей, любимое дело, сопутствующие радости жизни. Он стал известным, часто мелькал по телевизору. Она не пропускала ни одной передачи с ним, смотрела и гордо говорила всем: «Это мой сын».

- Почему он сдал тебя сюда? – соседка по палате, глядя вместе с ней на экран, в который раз задает этот вопрос, на который, и она это прекрасно знает, не получит ответа.

Она не винит его за этот дом. Здесь неплохо, и много одиноких стариков. Она не имеет права требовать лучшего. И не требует. Так получилось, и так должно было быть.