- Тогда, я не буду тратить время на то, чтобы рассказывать тебе, что такое «Химический Иисус».
- «Химический Иисус» - это единственный в мире препарат, способный вызывать у человека видения божественного характера. Больше я ничего не знаю.
- Правильно. Потому что больше никому о нем ничего не известно.
- Я слышал, что сам Господь подарил его человечеству…
Амур смеется.
- Не думаю, что ему это было выгодно. Это всего лишь легенда. До сих пор не ясно, кто синтезировал этот препарат, и сектанты пользуются этим, чтобы как следует прочистить пастве мозги.
- А откуда он вообще появился?
- Да в том-то и фокус, что ниоткуда. Это вообще очень странная штука. Я ни с чем подобным никогда не работал.
- Это еще один повод для меня его попробовать.

- Не тешь себя иллюзиями, парень. Считаешь, что затевается легкая прогулка? «Химический Иисус» очень тяжелый препарат, он приносит боль. Бог – это кульминация. Финальный аккорд. Не думай, что ты вот так вот запросто будешь сидеть с ним и разговаривать, как мы сейчас. Богу некогда рассиживаться и болтать о всякой ерунде, его время стоит слишком дорого. Поэтому, в основном, после приема препарата ты будешь попросту безудержно глючить. Может быть все, что угодно – страх, грусть, отвращение к жизни. Ужасные видения. Когда переживаешь это – начинаешь понимать, что у тебя таки есть душа. И она страдает…

- Знаешь, я недавно понял, что не могу больше плакать. Просто сидел и пытался выдавить из себя слезы, но не смог. Был такой пасмурный день, и я напился, и подумал, что здорово было бы… А потом понял, что в мире больше нет ничего, что может меня тронуть. Представляешь? Я менеджер в крупной компании…
- Ладно. Слушай дальше. Некоторые пытаются всячески подготовить себя кокосом или героином, но этого не нужно делать. Я бы даже сказал – ни в коем случае не нужно. Это все равно, что молиться золотому тельцу, перед тем как принять крещение. «Химический Иисус» - это нечто абсолютно другое. Пять часов горя и слез, после которых ты чувствуешь себя самым счастливым человеком на свете.
- Как мне себя вести?
- Ну и вопросы! Откуда мне знать? Просто имей в виду – все, что ты читал и слышал до этого о Боге - безнадежно устарело. В наше время совсем не обязательно подниматься на гору Синай, чтобы с ним пообщаться.
- Ну, короче… сколько это стоит?

000
Душит предчувствие чего-то нехорошего. Идет дождь. На улицах почти никого. События полуторачасовой давности кажутся теперь размытыми и малореальными, я не уверен, что на самом деле колол себе эту дрянь. Хочется напиться и потерять сознание, я пробую молиться, но не могу подобрать нужных слов. Мысли путаются.
Половина первого. Ночной клуб «Вены».
Стены сочатся гнилью.
- Эй, чувак! Это ты спрашивал Бога? Ку-ку! Бог сегодня не придет. Он вообще решил забить на нашу планету. Помогать кому-нибудь другому, но только не нам. Мы безнадежны. Нам уже не поможешь.
Со мной за столиком сидит чернокожая девушка Руанда из Сыктывкара. Курит синтетический гашиш и улыбается. В клубе намечается какое-то представление. На сцене минимум декораций – старая, некрасивая советская мебель (сервант, кресло, диван и тумбочка), торшер с плюшевым абажуром и ни одного актера. Сверху падает бледно-зеленый свет.
Где-то за сценой слышится металлический щелчок, покашливание, затем лишенный эмоций голос в динамике произносит:
- Мама попала под дождь.

Свет гаснет на несколько секунд, а когда загорается, на сцене уже стоит высокая, очень худая женщина лет пятидесяти, одетая в синее шерстяное платье и старомодную шляпу. Ее мокрый светло-коричневый плащ висит на спинке кресла, женщина манерно поправляет шляпу, как будто смотрится в невидимое зеркало.
Голос за сценой произносит:
- Мама забыла купить соду.
Свет снова гаснет и загорается. Женщина стоит уже абсолютно голая, одежда ее лежит на полу. У женщины очень некрасивое, высохшее тело, сильно выпирают ребра, груди почти нет, видны только большие темные соски. Живот пересекает вздувшийся косой шрам. На лобке – неухоженный черный треугольник волос.
Голос за сценой:
- Мама собирается посмотреть альбом с фотографиями.
Свет гаснет и зажигается, на сцене теперь кроме женщины находятся еще двое голых молодых парней. Один из них сидит на диване, женщина, лежа на боку, лицом к зрителям, сосет его член. Второй, задрав женщине ногу, полусидя-полулежа энергично трахает ее традиционным способом. Диван устало и безразлично скрипит. На тумбочке рядом с ним мелко трясется ваза с искусственной гвоздикой.
Голос за сценой произносит:
- Маме нравится золотая осенняя пора.
Свет гаснет и зажигается, женщина стоит на коленях, сложив руки в мольбе, и оба парня мочатся ей на лицо и на грудь. Женщина жмурится, открывает рот и высовывает язык. Моча струями стекает по ней на пол и собирается в лужу.
Голос за сценой произносит:

- Мама увлекается творчеством Ремарка.
Свет гаснет и зажигается, женщина сидит в кресле, закинув ногу на ногу. Парни лежат у ее ног и облизывают ей ступни. Тихо играет джаз.
Голос за сценой произносит:
- Мама готовится к очередной операции.
Свет гаснет и на этот раз загорается через довольно продолжительное время. Он больше не льется сверху призрачно-зеленоватым, а исходит от торшера, тускло освещая декорации. По сцене разбросаны части расчлененной женщины, вся мебель в крови. На полу чернильно темнеют лужи. Голые парни также сильно перепачканы, сидят на диване, скорбно опустив головы. В полной тишине кто-то играет на флейте.
Голос за сценой произносит:
- Мама любит своих гадов.
Зал взрывается воплями и аплодисментами.
Свет гаснет.

000
Два часа. Ночной клуб «Освенцим».
В стакане горит коктейль «Doctor Mengele’s birthday». Я плАчу. Непроизвольно, плохо, неправильно плачу, размазывая по лицу сопли. Рыдания накатывают на меня страшными волнами, подкатывают к горлу, тисками сжимают сердце, которое начинает биться невпопад.
- Ты хотел этого, ублюдок! Ты хотел плакать! Что же ты теперь малодушничаешь?
Мне очень-очень хочется, чтобы это закончилось. Мне кажется, будто я – черная дыра, охуевшая от собственной черноты, безгранично одинокая в чужом и холодном космосе.
Я готов валяться в ногах у кого угодно, чтобы это ощущение прошло, но оно не проходит, и я сияю в пустоте угольным солнцем, испепеляющим душу. Кончено. Мне все про себя ясно. Бог не захочет меня любить, потому что я не настоящий его сын, а всего лишь подделка. Дешевка, произведенная люмпенами, плевавшими на авторские права.

В клубе почему-то очень холодно. У меня место в первом ряду, прямо перед заграждением из колючей проволоки, отделяющей зал от сцены. Выступает труппа «Карлики и ампутанты».
Одноногий человек, балансируя на своей единственной нижней конечности, держит в руках собственный деревянный протез. Заикаясь, всхлипывая и кусая губы от волнения, он декламирует в зал, невидимому зрителю:
Спасибо вам, мой Фюрер, что я не хозяйственное мыло.
Спасибо вам, мой Фюрер, что я не органическое удобрение.
Спасибо вам, мой Фюрер, что я не сухой корм для животных.
Спасибо вам, мой Фюрер, что я не жидкое экологически чистое горючее.
Мне хочется, чтобы он перестал. Хочется, чтобы заткнулся. Чтобы забирал свой протез и проваливал к чертовой матери со сцены. Я собираюсь закричать, но вот к инвалиду выбегают карлики в нацистской форме и волокут его прочь, а он дергает своей ногой и смеется. Начинает играть оркестр…
У меня из носа вдруг идет кровь. Капает на стол.
Следом за инвалидом выходит человек в помятом фраке и цилиндре. Он ведет за собой что-то бесформенное и неповоротливое, закутанное в тряпье. Это девочка, лет десяти или двенадцати. У нее слоновость. Чудовищное, ничего не выражающее лицо, короткий и толстый, истекающий слизью хобот. Девочка пытается что-то произнести, но выходит только какой-то трубящий звук, словно она дует в сломанный гобой, и все присутствующие начинают визжать, свистеть и улюлюкать. Из маленького, водянистого глаза девочки выкатывается слеза. Глаз бешено вращается и, наконец, останавливается на мне.
- Нет, я прошу, не надо, не смотри! Не смотри на меня! Не надо! Пожалуйста… Я не могу! Слышишь! Не смотри! Я умоляю, не смотри! Господи, ну я же… И не смотри, а? Не смотри! Не нужно! Не стоит! Хватит! Я прошу!
Из укромных уголков моей души на свет ползет страшное с клешнями. Мой маленький внутренний братик. Урод, приросший пуповиной где-то в районе кишечника. Гадина! Гадина! Сколько же оно росло, наливалось, жирело! Сколько же я его кормил.

000
Три часа ночи. Ночной клуб «Некротика».
Нет слов, чтобы передать трагедию моего Я. Кажется, Я закончился. Иссяк. Жизнь изжила себя и выродилась в тягучую смолистую гадость. Я вскрываю вены ржавым лезвием и наблюдаю за тем, как вытекает на пол скопившееся во мне черное молоко.
Я раскаиваюсь, Господи! Мне так тебя жаль! Ты создал нас, а мы в тебя не верим. Мы прибили тебя гвоздями. Ты больше не суперстар, Господи, люди от тебя отвернулись. Им теперь не выгодно в тебя верить. Нынче выгодно верить в демократию.
Я все думаю, Боже, что я скажу тебе, когда увижу? Я так ждал этого, но теперь я совершенно не знаю, что говорить. Просить тебя? О чем? Мне ничего не нужно. Теперь, когда я знаю про себя все, чего я могу желать?
Здесь, в ночном заведении, сегодня вечеринка. «Декаданс раrtу». Все нюхают кокаин и закатывают истерики. Какой-то пьяный генерал, грозно нависая над диск жокеем, заталкивает ему в нагрудный карман свернутые купюры, чтобы тот в очередной раз завел ему на раrtуфоне «Кольщика». Где мой пистолет!
Как это тяжело, страдать в ожидании. Каждая секунда вонзается под кожу отравленной иглой. Но я терплю. Знаю, Он появится сейчас. Высокий, красивый, длинноволосый. В белом костюме «от кутюр». Он будет королем вечеринки, в его перстнях будут сверкать бриллианты, а вся эта сволочь станет изображать благодарных учеников, пресмыкаться и целовать ему руки.

Как смешно.
- Уроды вы! – вскакиваю и кричу я – Ебаные суки! Ничтожества! Что же вы делаете! Разве есть в вас хоть что-нибудь человеческое?! Вы же мусор. Говно! Бляди распродавшиеся! Дешевки! Пидоры!
Я швыряю об пол стакан, и он взрывается, словно граната. Разлетаются кубики льда. Слышаться редкие издевательские аплодисменты и женский смех.
- Как вы можете ничего не замечать! Где ваша вера? Где слезы? Где благоговение? Вы – скопище мерзости! Вы же способны только лицемерить и лизать задницы! Жополизы вы хуевы, блядь! Суки!! Все у вас искусственно! Сначала любите, а потом гвоздями! Гвоздями, блядь! Гвоздями!
Кто-то наваливается на меня сзади. Я пытаюсь отбиваться, но получаю удар в голову и падаю на колени. Трещит пиджак, слышится сдавленная ругань. Кто-то пинает меня ногой.
Сейчас. Сейчас они меня затопчут и разорвут в клочья.
- Вы все подохните! – кричу я, пытаясь закрывать лицо от мелькающих перед глазами башмаков – Вы обречены, потому что Господь… Господь горько пожалел о том, что нас создал. Он не станет больше нас сохранять. Мы недостойны. Мы хуже, чем шакалы и крысы, зачем мы нужны?
А-а-а-а-а!!!!!!

Они поднимают меня, извивающегося, плюющегося кровью во все стороны, поднимают всей толпой и волокут, волокут куда-то. Я продолжаю кричать, но они все вместе кричат еще громче, их руки цепко держатся за ткань моей одежды. Множество рук.
- Ублюдки, я проклинаю вас! Бейте меня! Рвите на части! Я не хочу больше быть с вами заодно! У меня в венах прозрение, а вы слепцы! Катитесь вы все прямо в ад! Спасать вас больше никто не будет! Спаситель кончился! Вы его уже израсходовали!!!!!
Мой голос сбивается на хрип и пропадает. Да мне больше и нечего сказать.
Они швыряю меня на пол. На что-то большое, твердое и неудобное. Хватают за руки и ноги, не давая откатиться в сторону. Наваливаются всей гребаной кодлой - дамы вперемешку с кавалерами. Их рты перекошены от бешенства, волосы всклокочены, одежда измята и разорвана. Из глубоких декольте вечерних платьев вываливаются некрасивые сиськи. На полу лежат сброшенные туфли на шпильках, оброненные серьги и бумажники, оторванные пуговицы и броши, битая посуда. Они кричат, но я не понимаю их языка. Я счастлив, наконец, получить избавленье. Только уж скорей бы…

Они растягивают меня в разные стороны, держат мне руки. Маленький, сморщенный человечек в клетчатом пиджаке и галстуке-бабочке выскакивает из толпы и нависает надо мной на мгновение, закрывая плешивой головой свет. Я замечаю у него на груди депутатский значок, и еще вижу, что в руках у него гвозди и молоток. Гвозди просто огромные. Толстые и ржавые, напоминают железнодорожные костыли, которыми крепят шпалы к рельсам. И он, этот депутат, наклоняется ко мне, приседает на корточки, и приставляет острие гвоздя к открытой ладони.
Раз!
Я пытаюсь повернуться на бок– плохо обтесанное, шершавое бревно упирается мне в спину – но меня держат. Правая рука надежно прибита к деревянному бруску. Кровь сильно льется из раны, скапливается на полу гуашевой лужей.
Раз!
Ловкий человечек уже пригвоздил и мою левую ладонь. Одним точным и сильным ударом загнал гвоздь-костыль по самую шляпку.
Толпа немного отступает назад, и мне в глаза, ударяет яркий свет софитов, направленных на меня из-под потолка. Медленно крест, к которому меня прибили, поднимается в вертикальное положение. Это происходит при помощи тросов, прикрепленных к концам перекладины, и лебедки. Под крики и шум.
Боль выворачивает мне суставы и сухожилия. Я слышу, как трещит мое тело, провисая под собственной тяжестью, но не могу кричать. Невыносимые страдания прожигают душу сигаретными окурками. Слезы катятся по лицу, капают с подбородка. Кровь течет из пробитых рук.
Неожиданно гвалт в клубе стихает. Я прищуриваю глаза, стараясь рассмотреть что-нибудь, сквозь поток света, но предо мной, лишь черная стена, пустота, населенная голосами и призраками.

- Что ты еще хотел знать о Боге? – спрашивает чей-то голос.
- Разве я знаю о нем хоть что-то? – шепчу я одними губами, содрогаясь от рыданий и спазмов.
- Ты знаешь цену страданиям.
- Я так хотел видеть Христа…
- Ага – с некоторой издевкой произнес голос – слушай больше своего дилера! А с Люцифером в шашки сыграть не хотел?
- Мне сказали…
- Препарат «Химический Иисус» - это не ЛСД. Он синтезирует чувства, а не образы. Мегатонны чувств. Теперь понял, умирающий бог?
- Нет…
- Да брось! Каково это, отдать жизнь за человечество? За колышущуюся массу безмозглых, смердящих скотов?
- Я не хочу умирать за человечество…
- Каково это, прощать тех, кто глумиться над тобой? Искренне и до конца?
- Я не хочу прощать…
- Каково это, до последнего верить в то, что все не напрасно? Даже когда повода для надежды больше нет?
Я ничего не говорю. Только улыбаюсь кровавым перекошенным ртом. Я, наконец, понял.
- Ну вот, поздравляю, теперь ты почти Христос – говорит голос – заколите эту гниду копьем!
Свет гаснет. Зал взрывается аплодисментами.